Вчера совершенно случайно на глаза попалась газета ТУВИНСКАЯ ПРАВДА № 103 (17562) за 16 сентября 2014 г. а в ней вот этот материал. Его автор -Виктор Пирогов. Мне кажется, что события повести написанные им, напрямую касаются казаков, событий гражданской войны в Урянхайском крае в начале 1920-х. Возможно материал заинтересует и участников нашего форума...
УРЯНХАЙСКИЙ УЗНИК (повесть) Человек, честно пишущий о себе и близких своих, — редкость. А если этот человек — еще и один из первых в Туве успешных фермеров — редкость в квадрате. А если то, что он приносит в редакцию, написано талантливо, — редкость в кубе. Лет десять своей жизни Виктор Пирогов выкраивал время на то, чтобы по крупицам восстанавливать биографию своего деда Василия Ушакова, одного из сотен уральских казаков корпуса генерала Бакича, вытесненного красными в Монголию, а затем попытавшегося вернуться в Россию через Урянхайский край. Судьба корпуса трагична, и развязка этой трагедии, по выводам советских историков, произошла в селе Атамановке (Кочетово). Оказывается, у этой трагедии было продолжение… Мы решились на публикацию этой повести не только из-за ее явных художественных и, одновременно, документальных достоинств. Ее основная ценность — напоминание о том, что забывать нельзя — о нелепости и ужасах гражданской войны. Оказывается, и такие вещи стираются из памяти. То, что происходит сегодня на Украине — лишнее и яркое тому подтверждение. Начинаем публикацию повести с предисловия автора. Я вдруг утратил чувство локтя с толпой кишащего народа, и худо мне, как ложке дегтя, должно быть, худо в бочке меда. Губерман Предисловие Закончились мои двухлетние мытарства в поисках родного деда. Улеглась боль душевная: вернул своему отцу его отца, которого он не видел с рождения и мучился всю жизнь безотцовщиной. Только опять же всё это несвоевременно, поздно, как всегда у нас получается, и нет той радости и полнейшего удовлетворения, как хотелось бы… Поездкой на Урал я подводил черту под этой грустной историей и убедился снова: в повести своей, может, я и не прав по мелочам в жизнеописаниях, но суть ее верная. Вагон качало, я смотрел на проплывающие мимо просторы, станции и города с приметами XXI века, а чудилось совсем иное, из века прошлого: колонны каторжан на все стройки всенародного счастья, умершие от голода и болезней кулаки, выброшенные из вагонов, их дети и родители, закопанные там же вдоль железки… Наш отец передал нам историю рода, своих испытаний, лишений и взглядов, а вот у уральской родни в этом знании были пробелы. Сродный брат не знал даже, что его дед, то есть наш с ним, был казаком: «Ну, ушёл в 18-м году, вроде с белыми, кто его знает».… До смерти отец так и не рассказал сыну всей правды. Как тут не вспомнить Виктора Астафьева: «Вот он — страх — жуткое наследство, перешедшее от отцов и матерей, от дедушек и бабушек, этакое страшное коммунистическое наследие, доставшееся нашему народу и до сих пор угнетающее его.» Брат вступил в казачество несколько лет назад, и уже успел наслышаться пьяных укоров от сотоварищей в лампасах: ты, мол, безродный, не казак. И только мои рассказы о нашем деде казаке Ушакове расставили все на свои места, уравняли его с ними. Все два года, пока собирался я съездить, грызли сомнения: как примут, ведь отец им вроде байстрюка, побочный продукт революции. Но все оказалось наоборот, прекрасные люди отнеслись ко мне с неподдельной радостью и уважением. На Урале встретил 58 свой день рождения, и это был самый лучший и дорогой пода-рок мне за всю жизнь. И вправду говорят: свой своему поневоле брат. Вроде как в моем лице вернулся дед, о котором не слышали 90 с лишним годов. Первые дни от всего нахлынувшего не сушил временами глаз от слез, не стесняясь их, и от радости, что все сбылось, и от понимания, что ничего не вернуть. От того, что на кладбище рядышком ле¬жат прадед, его жена и младший сын Иван, а нашего деда нет. От жалости о напрасно загубленных жизнях, чему подтверждение — огромные кресты, стоящие на местах «справедливого возмездия», безымянные могилы и растасканные воронами кости непогребённых. Но время и жизнь показали незыблемость того уклада жизни и хозяйствования предков, которые безуспешно пытались ломать семьдесят лет кряду… Были в дедовском доме, где он жил с семьёй и родителями и откуда ушёл навсегда. Судя по этому дому и постройкам, ему было за что воевать, но любителей отобрать и по-жить в этом доме он так и не смог одолеть. Теперь в нем живет новое поколение «красных партизан», которые довели его до вот этого состояния, чуть не спалили и залатали, как попало… Все почти поразорено, покосилось, нет хозяйского пригляда, а ведь когда-то было все иначе. Посидел на лавке, на которой дед сидел перед дорогой в вечность, потрогал шкаф, из которого он доставал посуду, тоже помнящий его, и снова не сдержал слёз, в полном смятении, вышел. И рад я несказанно, что не разучился плакать, не от боли и горя, а радости, не той, какая у нас сейчас она, от покупки новой машины, удачной сделки радость та, а так вот — от души. Мы и забыли, когда радовались душевно. Родни оказалось множество, не могли поверить, что дед оставался живым после той бойни и ещё сотворил нашего отца. Он не мог вернуться домой из страха навредить своей семье и знал: прежней жизни не будет, всю оставшуюся его ждут танталовы муки. Власть его посчитала пропавшим неизвестно где и за кого, потому, видимо, и репрессии уральскую родову обошли почти. Задела она только старшего сына Степана, который сгинул в лагерях в 40-х годах по 58-й статье. Остальные прожили достойную жизнь, не в смысле, что вышли в люди, а то, что были людьми. Удивлению их моему появ¬лению и новым знаниям о судьбе Василия Ушакова не было предела, но никто не усомнился в их верности… Жена его, Пелагея Григорьевна, прожила трудную жизнь, легче-то и не было ни у кого из людей её круга. Замуж не вышла, все ждала и умерла в 70-х годах. А наш отец срочную служил в «Маяке», худо прославившемся атомной аварией, в каких-то 200 километрах от них. Вот ведь как бывает. Если бы дожил до этих дней, узнал про все, как я, то уж кричал бы, напившись: «Прости, отец!», — и материл бы власть Советскую. Прав был мой брат, говоря: «А ведь есть где-то люди, похожие на нас и близкие по духу, родные по крови.» Племянник обвозил по родне, и вся приняла искренне, проводила подарками. Все кончилось, переболел всем, успокоился: не перед отцом долг выполнил, перед собой. Прошёл путь и отца, и деда, самую-самую малость его, свидетелем, статистом, но прошёл, почувствовал как бы их присутствие. Племянник подарил специально сшитую к этому моменту казацкую фуражку образца начала 20 века, из-за которой и погиб дедушка. Погиб не из-за неё буквально, а за дело казацкое. Выходит теперь и я потомственный казак по крови и духу, только пришло всё это опять же, как всегда не ко времени… Надевши ее, сижу, и чудятся мне иногда лица и голоса их, благодарящих меня за то, что сделал для них и для себя. И это, возможно, главное дело в этой жизни моей. К фуражке, привезённой с Урала, соорудил я и казачьи шаровары с лампасами, но появиться в них в миру, прости меня Господи, равносильно, не знаю чему…, это моральный подвиг. В мои лета уж и бояться-то разучился, а представишь на лицах написанные насмешки, как многие крутят пальцем у виска, провожая взглядом: чокнутый, на старости лет выбился из ума совсем, и — зябко становится… Вот оно, привитое большевиками единение: только по их жить и думать теми же мыслями, петь песни и читать их бредятину. Время уже другое, но дрессировка не прошла даром, в генах всё заложено на века: страх повиновения, нетерпимость к инакомыслию, готовность толпой растоптать и размазать, будь хоть кто — казак, торгаш или из другого сословия. Странно, что при этом мы ощущаем себя как бы людьми с большой буквы, значительными, имеющими право давать советы, идиотские зачастую, судить-рядить отклонившихся от псевдоприличий и устоев. …Этим летом тот же племянник привёз в Туву жену и моего сродного брата, — так их заинтересовала история, корни рода, обрубленные идеями о счастливом будущем нашем, которое и навязывали огромной стране 70 лет. Более всего хотелось им побывать в музее в селе Кочетово, где наш дед закончил свой боевой путь и мучения. Поездку туда организовали Сергей Монгеевич Оюн, «земляк моей жены», и мой друг, которого считаю братом, Сергей Калзан-оолович Ондар. Благодаря ему, к слову, я и живу еще. Вопреки местным эскулапам, он устроил мою отправку в красноярскую больницу, когда я почти собрался было, как говорили тувинцы, за красной солью, то есть протянуть ноги в кызыльской урологии. Встреча в Кочетово была волнующей до слёз. У калитки музея, как высоких гостей из ЦК или заграницы в советское время, девушки в национальной одежде угощали чаем, и я горд был за нас, горд до, опять же, неожиданно подкативших слёз благодарности и покоя полного души, за те радушие и гостеприимство, которое сейчас редко встретишь. Горд за нашу маленькую, ругаемую всегда, а теперь особенно, многими Иванами и Монгушами родную и милую Туву. Но внутри музея всё то же, что и много лет назад. Тот же лысый вурдалак на портрете во всю стену в красном углу, те же рожи его друзей, преданных анафеме, и та же, не ушедшая в прошлое, не знаю почему, лексика преклона перед ними. За всё время существования мы были первыми посетителями такого рода — потомки непримиримых и, как любили в советской лексике употреблять, заклятых врагов советской власти. Лет тридцать назад нас в этом статусе на порог музея не пустили бы, но акценты сменились, и, признать надо, в лучшую сторону. В партизанском штабе-музее, необъяснимо как, но соприкоснулся в пространстве, не во времени, с дедом и его товарищами, представил воочию его стоящим понуро с опущенной головой вот перед этим столом, покрытым, как и было принято тогда, кумачом — тканью цвета крови, за которым сидели в роли победителей партизаны, празднующие Пиррову победу. Пирровой она оказалась из-за несоответствия цены, заплаченной за нее, сомнительным «успехам и достижениям» последующих семидесяти лет. Нам, обрывкам белогвардейщины, позволили сфотографироваться на нехорошем этом месте. По воспоминаниям старожилов, в двадцатых годах в Атамановку вернулся, видимо, после отсидки, казак-белогвардеец, пленённый там. Домой на Урал он не поехал, как и наш дед. Пока был могутной, дохаживал за могилами нескольких своих однополчан. Партизаны, хотя и были красными, но дозволили похоронить бакичевцам своих, правда, за кладбищенской оградой, отдельно и в кустах, как иродов. После его смерти могилы захирели, заросли, и найдёшь ли их сейчас… Но промысел Божий и здесь присутствует: захоронения «борцов за свободу народа» также раскиданы, где попало и как попало. И даже могила главного урянхайского партизана Кочетова, позабытая и никому не нужная, захламлённая и превращённая в подобие свалки, с памятником, проваливающимся в землю, и без фотографии. Воистину, воздаётся по делам и заслугам его. Если Господь даст мне здоровья и ещё отмерит немного хоть пожить, отыщу за¬хоронения те и поставлю памятник им, запамятованным нашим людям, не врагам, нашедшим последнее пристанище не в Китае и Монголии, а, слава Богу, на окраине земли Российской. До поездки в Кочетово мои уральские брат и племянник, похоже, до конца не верили в то, что я действительно раскопал самую драматичную часть биографии нашего деда. Их добила мемориальная плита во дворе музея. На ней высечено: «здесь… разгромлены остатки Оренбургского корпуса Бакича…». Значит, убедились мои гости, наш дед и впрямь был здесь. Смотрел на горы, окружающие место последнего в этом краю столкновения русских людей, на равнину и реку Элегест — красота неописуемая — и в сознании моем оживали рассказы Сергея Дресвянникова об этом действе, перевратом затем партийными историками. Наверное, и я в деталях где-нибудь ошибся, но душой не кривил. Пусть читатель эти огрехи простит, а если поправит по делу, добавит что-то из жизни в тех же каа-хемских деревнях начала ХХ века, — буду безмерно благодарен. …Повесть я написал, а дед тем не менее не выходит у меня из головы. Каждый день с ним здороваюсь и разговариваю, глядя на его портрет, вырезанный из фотографии, отправленной племянником Сергеем, увеличенный и висящий на самом проходном месте. Поймал недавно себя на том, что люблю смотреть на старые снимки казаков, крестьян и офицеров, на красивые, одухотворённые лица русских людей. После беспрецедентной, кровавой коммунистической селекции их поубавилось не только на Урале и в Туве, по всей матушке-России. И долг живущих — рассказать хоть что-нибудь об их тяжкой доле, кто что знает и помнит по рассказам деда, отца и матери. Это и будет им памятником.
|