Станица Качалинская — «Поддоска»
Собрался из Качалинской раз старый казак на хутор родственников проведать. Уселся на воз, а сам не досмотрел, что ребята из-под оси вытащили поддоску. Разобрал вожжи, чмокнул, махнул кнутом. Взяли кони дружно. Вывезли на улицу. Захотелось старику перед. Правлением лихостью молодецкой похвальнуться: видит — народ толпится. Гикнул, ударил по коням раз да другой. Думает, орлом пролечу мимо. А перед самым. Правлением ось возьми да и переломись. Загудел казак с возу носом в пыль. Пыхтит у человеческих ног. — Гляньте, — говорят, — дед-то с возу скапустился… А дед пыхтит… — Што ето ты, отец, валяишься? — Поддоска иде? — Не знаем… Да што ж ты не встаёшь? — Поддоску вытянули… — пыхтит дед. — Да шут, — говорят, — с ней. А дед своё затвердил: поддоска да поддоска… Обидно, конечно… А другие станичники домой пришли в свою станицу и рассказали: — Дед с ума сошёл. Раскатился по улице, да перед. Правлением воз и переломись… Поддоску, говорит, кто-то скрал. По cю пору в пыли валяется! … Го-орда-й наро-од! …
Станица Кривянская — «Гей, старики, седлайте каюки: Рак морской угнал табун донской»
Погнал подпасок табун коней поить. В станице, — время было рабочее, — остались только старые казаки. Впереди табуна идет жеребец-вожак. Гривой гордо помахивает, во все стороны посматривает. Уши у него точеные, так и вздрагивают, чуть что. Когда подошли к воде, опустил он голову напиться, а рак и ухватись клешней за мягкую верхнюю губу. Мотнул жеребец головой. Гикнул с перепугу. И конь и рак в большом страхе оказались. Рак еще крепче впился. Была, стало быть, не была: хватил жеребец со всех четырех ног. Повел за собой табун вдоль берега. Как ветры, помчались кони. Остался подпасенок один. Побежал, что было духу, в станицу. Глаза у него дикими стали. Бежит и кричит, что есть мочи: — Ей, вы, старики, седлайте каюки: рак морской угнал табун донской!!
Станица Иловлинская — «Цыганская»
Ждала Иловлинская станица Архиерея. Махальные по своим местам стояли. Духовенство готовилось. Казаки принарядились. Атаман приветственное слово придумал и важно так распорядился: — Как пыль покажется — звонить во все колокола. Казакам построиться вот тут-во, духовенство пройдет вперед. Я стану тут-во, а писарь и мой помощник туточки. Только распорядился, — машут махальные, в кулак свистят. — Едет, — кричат, — едет, подъезжаит. Колясок несколько. Сколько, не видать: потому — пыль… Стали все по своим местам. Ждут. Тишина наступила, слышно, как воробьи чирикают. Солнце во все лопатки нажаривает. И вот — с бубенцами, в разноцветных тряпках, прямо на середину въезжает цыганский табор. Старый цыган, видя встречу и слыша колокольный звон, шляпу все-таки приподнял… — Что за почет? — спрашивает. — И вовсе я его не заслужил… Так казаки до того рассерчали, что били цыган смертным боем и выгнали за станицу. Встретили вроде и хорошо, а проводили Бог знает как…
Станица Камышовская — «Свинья»
Станица Камышовская по части устройства церемоний разных, пожалуй — первая. Епархия, как известно, у Архирея большая. Едет он от станицы к станице, и везде ему почет и уважение, и, что главное, так это то, что одна станица перед другой щеголяет, одна перед другой красуется, — и встречами то, и проводами, и угощениями, и подношениями, и чистотой веры Христианской. Камышовская сама по себе, а Мариинская сама по себе. А только долетел голубочком слух, что в Мариинской станице Архиерей находится, и вот-вот прибудет в Камышовскую. Суматоха и волнение начались невероятные. Прежде всего двух конных казаков выслали на край станицы: — Зорко следить! … Спиртного не пить! … И чуть что — пулями назад, в станицу. Сами же камышовцы собрались встретить Архиерея с колокольным звоном, выйти за станицу с иконами, с хоругвями, со священством в полном облачении. Атаман станичный насеку взял, а почетные старики чекмени поодевали, да чирики дома пооставляли, и чтоб все казачество, какие только ни есть, ордена и отличия понадевало и усы расчесало и чубы горой пустило… По первому удару колокола чтобы станичный атаман принял рапорт: кто болен, кто в отсутствии, кто пьян, а кто и вообще выйти не пожелал (потом мы всех этих, уклонившихся, себе на ус намотаем), да стал бы впереди процессии, и пошла бы она к Его Высокопреосвященству стройными и торжественными рядами навстречу. Вот, мол, какая у нас станица… Горит на солнышке серебром и золотом, и степенная тебе, и заслуженная, куда ни поверни, и с какого бока ни зайди. Ну, а уж известно: где благочестие, там и нечистая сила! Двух-то казаков, высланных вперед, попутал — видно — черт. Ждали они, ждали… Уж на седлах-то и на одну сторону переваливались, и на другую, и ладонью глаза, ровно крышей, покрывали, — вглядываясь от солнца — не видать ничего. Соскучились. Покрутились на дороге, да и свернули к Акульке Кострюковой, что на краю станицы жила и водкой тайком торговала. Выпили по рюмочке. Вышли поглядеть опять. Соскучились. Зашли к Акульке в другой раз… — Подавай, свистопляска, ешшо по чарке! А выпивши — решили, что выходить им незачем. Что как в станице в колокола забьют — значит — кто-нибудь другой Архиерея заметил. Так тогда бы они скореича на коней, да и с докладом. Чарка за чаркой. Запели песенку: — По край то было моря синяго, на усть то было Дона Тихого… Поют себе. Заиграли другую: — Отец сыну не поверил, что на-а свете есть любовь! … — Стой, — говорит один из них, — давай глянем глазком на дорогу. Глянули. А по дороге, со стороны Мариинской пыль столбом завивается! — Едит! На коней — и в станицу. Летят и кричат: — Едит! … Едит! … Ухнул колокол, загудела над станицей медь. Повалили казаки. Атаман рапорт принял — пяти человек не досчитались… Разобрали хоругви и иконы, и пошли процессией. Вышли за станицу… Идут десять минут, никого не видать, еще идут —никого… Верст несколько отмахали. Решили идти до тех пор, пока не встретят. Пошел в задних рядах ропот: — Этак мы в Мариинскую, встречаючи, зайдем… Стали, решили разобрать, в чем дело, а казаки — дозорные, когда увидели, что тронулось шествие, опять к Акульке завернули: без нас-де народу много. Стали все недовольно по всем сторонам оглядываться. На дороге, по ровной степи, до самой Мариинской станицы, на протяжении семи верст, совершенно было пусто — и только влево на версту, почти у самого Дона, пыль, действительно, столбом стояла. Но там было займище, и туда Архиерей заехать не мог. Это свинопас со степи перегонял через дорогу полчаса тому назад своих свиней, чтобы они от жары в грязи у Дона повалялись. Видя пыль по дороге от переходящего стада, казаки-дозорные и приняли свиней за карету архиерейскую… Вернулись все домой. Разошлись по куреням. Настроение подавленное. Атаман в каталажку пять неявившихся казаков засадил. А те оправдывались: — Дык, господин атаман, дык все одно ж никто не приехал! … — Ты не видал, а потому и не разговаривай… — серчал атаман. Архиерей приехал на другой день. У него сломалась карета, а ехать в тарантасе он не схотел в тот злополучный день, потому и задержался у мариинцев.
Станица Каргальская — «Гуси»
Пришла зима. Добралась злодейка до Донской Области. Выпал первый глубокий снег. Накрылась им степь, все одно, что белым одеялом, уснула до весны. Снились ей разные сны — о детях её, зипунных витязях, о диких кочевниках; грезила она о славе былой и настоящей, видела исполнение своих заветных грез и таила в себе великие силы для весны — отряхнуться от снегов, умыться дождями, осушиться ветрами, украситься ковылем и накормить своих сыновей, казаков донских. Каргальская станица бела от снега. На станичном. Правлении — тоже снег. Протоптана стежка к крыльцу и по той же стежке пришел в Правление казак — Сидор Зиновьевич Пономарев — сторож «Общественных Хлебных Магазинов», с гусыней под мышкой. Вошел в Присутствие и доложил атаману: — Принес, господин атаман, вот, гусыню приблудную. Целый месяц, окаянная, около магазинов околачивается. И чего ей надо, неизвестно, и чья будет — тоже… Што прикажете? — Что ж… Прийдет помощник, поговорим… Может, прийдется продать… А ты обожди в «казачьей». Сидор Зиновьевич прошел в «казачью». А там, конечно, поднялся сейчас же смех и гогот: — Тю-у, смеются, — гусыню в «казачью» принес… Чтобы не держать ее на руках (неловко как-то, да и гусыня бьется и пакостит), пустил ее Пономарев в комнату, рядом находящуюся с «казачьей». Отряхнулся и заметил, что дверь в ту комнату не хорошо закрывается и гусыня может выйти, накинул висевший тут же замок и замкнул ее. Комната же, в которой обосновалась гусыня, носила название «станичная тюгулевка» и месяц тому назад умер в ней один пересыльный арестант — поэтому в станицу приехал судебный следователь осмотреть помещение и сделать акт, не было ли в чем вины станичного Правления и в каком виде, вообще, помещение содержится. Следователь оказался требовательным человеком. Вошел в Правление, стал расспрашивать, наводить справки, щуриться и недоверчиво качать головой – «Врите, мол, врите! Старого воробья на мякине не проведешь, хоть вы и казаки…» Засуетились в Правлении, забегали… Забыли все про гусыню, — до неё ли? А атаман и помощник так и совсем не знали, что она в тюгулевке. — Могу ли я осмотреть арестантскую? — Тюгуль? Арестантскую? Как же… Пожалуйте! Отомкнули ее — и, не успели войти, навстречу ковыляет довольная свободой гусыня! — По какому праву, — закричал следователь, — арестовали гусыню? Все молчали. Следователь составил протокол: «Станичная тюрьма была заперта. Сняв замок и войдя внутрь, нашел там арестованную гусыню. Постановления же об её аресте от станичного Атамана не было…» Окружной Атаман, ознакомившись с протоколом, приказал: — Арестовать Каргальского станичного Атамана за содержание в станичной Тюгулевке гусыни, без должного постановления и без объявления ей о причинах ея ареста, на десять суток при Окружном. Управлении. Предупредить, что в будущем, если повторится подобный случай, он будет вынужден донести Войсковому Наказному Атаману… Стали каргальцев дразнить «гусыней», а на снегу долго еще виднелись у Правления гусиные следы — три пальца с перепонками. Отсидел за них станичный Атаман нежданно-негаданно…
Станица Константиновская — «Лягушек треножили»
Нанимала станица объезжачих для своих покосных лугов. Им, обыкновенно, при разделе покосов, прикидывали больше луговой земли или еще чем либо труд по охране лугов оплачивали. На обязанности объезжачих было строго следить, чтобы трава не мялась и не портилась скотом. Издавна так повелось, что казаки, как только выводились гусенята или поросились свиньи, переправляли их за Дон, в луга, и те гуляли на подножном корму до глубокой осени. Так же бывало и со скотом. Нередко, гусей было так много, что они, идя стадами, валили траву, а свиньи еще и перерывали землю. Тут обезжачие должны были зорко следить, так как перед разделом наезжала комиссия и требовала отчета. Только потом уже шел раздел, причем кому попадалось помятое место, тому еще прибавляли луговой земли. За водку, иногда, объезжачие пускали на ночь чей-нибудь табунок тайком попастись на лугах, но делалось это очень осторожно, так как им за это от сбора Станичного могло бы сильно нагореть. В таких случаях трава была и побита и пощипана. И случилось же, как на грех, в один из таких моментов, когда попорченная трава еще не отошла и не отросла, приехать комиссии. Комиссия стала объезжать, а объезжачие стали подчивать приехавших водкой. Что ни остановка, то чарка, но все же заметила комиссия побитый луг. — Это что ж такое? — Иде? — А вон там… Усе потоптано… — Иде потоптано? Не видим. Трава колыхается… Ишь, што Азовское табе море… — Да не в той стороне, а вот сюда вот… Сюда… — Ето? — Да, ето? Смутились обезжачие Константиновской станицы. Но один все же нашелся… — И-и-и, отцы вы наши… Ды иде же ваши глаза то? Аль вы не видите: озерков то сколько? Ильменьков то? Лужиц? Не видите ль, што ли, сколько в той стороне мокроты-то? В ей лягушек — ть-мма-а. Выбредут они на зоре, да лавой, лавой, по травушке то, скок, скок, скок. Там тебе лист перекусить, там лапой его прижмет… Убедил… Приехала комиссия в станицу. Доложила Сходу. Сход постановил: — Лягушки жить, воопче, могуть. Но ежели прогуляться захотят, или ешшо што — хватать и путы одевать, штоб они стреноженные от своих болот далеко ускакать не могли.
Станица Зотовская — «Бугаи»
В каком году крестилась станица, об этом мне неизвестно, но знаю точно, что было это среди лета и была уже уборка хлеба. Станица получила уведомление о предстоящем приезде Архиерея. Казаки дальних хуторов, бросая свои работы, съезжались в станицу, — не столько, чтобы помолиться Богу, сколько посмотреть на такую высокую личность, видеть которую в то время считалось редкостью и даже счастьем. Наступил день приезда. На краю станицы — с той стороны, откуда ожидали Владыку, — станичный Атаман поставил конного махального, почетного казака станицы, который был бы не промах. Заметив приближение архиерея, махальный должен был немедленно сообщить в станицу. Так он и сделал. Увидя вдали облако седой пыли и услышав глухое звяканье бубенцов, махальный поворачивает коня и стремглав летит до церкви, крича, что архиерей едет… Церковь была переполнена молящимися — служили молебен о благополучном приезде. Узнав о приближении архиерея, священник сообщил об этом народу и приказал разобрать святыни по рукам. В церкви поднялась сутолока. Звонарю было приказано звонить до тех пор, пока его не предупредят. Разобрав все хоругви, кресты, иконы и все то, что кому попало в руки, с крестным ходом, под колокольный звон, вышли на церковную площадь перед станичным правлением и стали ждать… И что же увидели? Вместо тройки и экипажа, из-за угла на площадь выскочили полтора-два десятка рогатого скота… Станичный бугай, на шее которого навешен был железный болабон, увязался за коровой, а остальная компания — рабочие волы — сопровождали эту свадьбу до самых ворот хлева. Гулячая процесcия, подымая по улице облака пыли и звякая железным болабоном, промчалась с диким ревом мимо ожидавших. Смущенные, все вернулись в церковь и расставили иконы по местам. Тяжело вздыхая и со слезами на глазах, пришедшие разошлись, приезжие разъехались по домам. Станица понесла к тому же и убытки: большой колокол, весом в 146 пудов, от сильных и усердных ударов звонаря получил лопину. Звонарь, некий Борщев (иногородний), оглох. Архиерей по каким то причинам в этот день не приехал, задержавшись в соседней станице, а узнав о происшедшем, в Зотовскую не поехал. После было расследование. Как ни поплатился тяжело махальный перед обществом за свою оплошность, но ошибка его была непоправима и прозвище «Бугаи» зотовцы носят и поныне.
Станица Упорная — «Мельница» (Мирошники)
Утомился казак-мельник станицы Упорной хлеб молоть и решил в первое же воскресение дать себе отдых. И день даже себе распределил. Утром в церкву схожу. А после еды завалюсь спать, и только вечером пойду к куму своему, Омельяну Степановичу, почаевать и о делах станичных словцом перекинуться. Работал он до поздней ночи в субботу, а пока прибрался и зазвонили. А тут зевота, а тут сон глаза закрывает, того и гляди на ходу заснешь. — Гкха… — крякнул казак. Подтянул потуже учкур, встряхнул головой и пошел в церковь. Пришел и стал в сторонке. Батюшка в Упорной хорошо служил. На распеве так и с чувством. Певчие пели тоже ладно. Запутались мысли у мельника и стал он дремать… Стоит и дремлет. И видит некоторый даже сон: будто бы он на мельнице помол засыпал и бежит мука мягкая, что твой пух, да такая белая, что в желтизну отдает. Бежит будто и бежит. Но тут зазвонили в колокола. А мельнику показалось, что звенит звонок, что на мельнице показывает конец помола и надо отдавать распоряжение о насыпке новой партии зерна, — натужился и на всю церковь громогласно приказал: — С-ыпь… Засыпа-а-ай… Тебе камень не наковывать!! Конечно, все обалдели… Батюшка поперхнулся и в алтарь ушел.
[album]Станица Урупская — «Мя-у… Мя-у… Мя-у…» [/album] Большой тракт проходит через станицу Урупскую. По нему казаки других станиц провозят в город на продажу всяческие продукты, особенно осенью. На возы наваливаются горы мешков, и где-нибудь умостившись сбоку, казак-возница погоняет медлительных своих волов, помахивает кнутом и под палящими лучами солнца, отмахиваясь от мух, предается той сладкой дреме, которую навевает покачивание воза, скрип колес и мерный шаг волов. За то не дремлют урупцы. Примостившись за тыном, у дороги, они привязывают к веревке железную кошку и, довко бросив ее, стаскивают чувалы на землю. На конце станицы казак, прозевавший мешок, замечает пропажу: — Ты чего стал? — спрашивают невинно урупцы. — Мешок пропал, — говорит удивленно казак. — Мешок… гм… да разве ты не видал? … — А что? — Да его-ж кошка села… — Во-о… чешется казак… И в следующий раз, встречая урупцев, посвященный в тайну их уловок, злобно мяучит им в след: — Мя-у, мя-у, мя-у… Чертовы кошатники…
Станица Чамлыкская — «Кубышки»
Завернули казаки в станицу Чамлыкскую перекусить, чем. Бог пошлет. Заходят в курень к одной казачке. Баба была ленивая, в курене все шыворот на выворот шло. Ни посуды тебе, ни сковородки порядочной… — Гей, тетка, свари-ка нам борщу… рассаживаясь на лавках, — попросили казаки. Казачка заметалась. — Сейчас, сейчас… Пока казаки отдыхали, сварила она борщъ. Поразбудила всех и позвала к столу. Сошлись все. Ложки свои обкусанныя подоставали, хлеб нарезали — ждут… — Чего же не едите. Ишьте… Казаки глядят кругом. Смеется, думают, баба… На столе только кубышка дубовая стоит и крышкой расписной закрыта. Подняла казачка крышку, а оттуда пар столбом. — Наваристый борщъ… Ишьты на зовьице… А другой посудинки у мине не оказалось…
Станица Ахметовская — «Рыболовы»
— Слушайте, станичники… — сказал казак, подойдя к рыбалкам из Ахметовской станицы, ну и чем же вы, люди добрые, рыбу ловите? Вентеря да сети, крючки да волокуши. Это вы все бросьте. Ежели хотите крупную рыбу поймать, так спустите в реку борону и волоките по дну за веревку. Вот в ней то, между зубьев, самая крупная рыба застрянет. Послушались его рыбалки-казаки. Забросили борону. Волокут, потом обливаясь. Подошли казаки из соседней станицы, а те говорят: — Разойдись, честное казачество, сейчас рыбу крупную на берег навалим. И перед пораженными зрителями появилась из воды… новый рыболовный струмент — борона. Труды ахметовцев были напрасны — крупная рыба в борону не пошла. ПРОЗВИЩА СТАНИЦ ВСЕВЕЛИКОГ. О ВОЙСКА ДОНСКОГО.
Станица Курганная — «Трубка»
В станице Курганной Персией пахнет. Много казаков были когда то женаты на персиянках. Говорят, в их рядах были даже и некоторые мужчины — выходцы из Персии. Так уж повелося: если закурили, так закурили — трубки. Курить из трубок стало обычаем в станице. Где бы ни собрались — обсудить бы что или просто побеседовать — сейчас же трубки вытаскивают и, глядишь, задымили уже. Чаще всего велись разговоры по праздникам в церковной ограде. Ждут ли начала службы, или её конца, чтобы крест поцеловать — стоят или прогуливаются, знай себе разговоры ведут и из люлек дым пускают. Ну, а если надо в церковь заходить, сейчас трубки о фундамент выбьют и в Божий храм пошли. От этого выколачивания фундамент так обтерся и оббился, что и случилось большое несчастье… Услыхали однажды те, кто не пошел к обедне в одно из воскресений, треск и громовой шум, вышли из куреней на улицу, спрашивают: — В чем дело? Что случилось? Бежит казаченок. — Что за шум? — Беда-а… Трубки казаки выколачивали, хвундамент рассыпался и церква рухнула… От попа один чувяк только и виднеется из под обломков. Разинули все рты, а ругать-то и некого. Каждый в этом за собой вину чувствовал…
Станица Безскорбная — «Ишаки» В одном из Кубанских казачьих полков были казаки Безскорбинской станицы. Отличились они тем, что обладали завидным аппетитом, и потому всегда с нетерпением ожидали сигнала на обед или на чай… Сидят вот так то раз в казарме, а осел по соседству и закричи… Встал один. — Кажись, сигнал был… Все остальные прислушались… — Да, быдто что то было… поддержал другой. Дневальный, тоже безскорбинец, выпрямился во весь свой богатырский рост и завопил: — За-а ча-аем… Побежали на кухню с баками, а на кухне удивляются — никто не приходил, а безскорбинцы уже здесь… — Сигнал был… — Да не было сигнала… — Как не было? Мы все его слыхали… В это время закричал осел во второй раз… Казаки переглянулись… — Так это не труба… — покатились со смеху кашевары и другие присутствовавшие казаки — до сигнала еще далеко. Под общий хохот безскорбинцы пошли в сотню. С тех пор, как закричит ишак — вскакивают насмешники-иностаничники, и ревут во все глотки: — Безскорбинцы-ы… за ча-аа-ем… Или: — Ра-аавнение направо-о… Шеф стоит… (это в строю-то). Рады случаю поиздеваться…
Станица Лабинская — «Требуха»
Ярмарка… Навезут на нее — бывало — всякой всячины. Возов — не пройти… тут и материя, тут и продукты, тут и разный скот, и кони, и коровы, и быки, и овцы… Чтобы дороже продать, многие ловчились… Так, например, простую корову выдавали за стельную, известным варварским способом — набиванием, другие — наоборот — хотели дешевле купить и — торг, шедший на месте ярмарки, разыгрывался — бывало — все больше и больше… Шумели, кричали, хлопали по рукам. После — шли выпить или тут же выпивали на месте продажи. Много горячились и ругались, не стесняясь отвести душеньку. Бойни работали тоже во всю. Бился скот на мясо. Остатки — требуху и внутренности — выбрасывали прямо в Лабу. И, отойдя от бойни, можно было видеть: стоит на берегу целый ряд лабинцев-рыбалок. Только они не рыбу ловили, а крючками и шестами старались зацепить проплывающую требуху. Потом её варили и ели… За этот то требухоловный спорт дразнят лабинцев — требухою. Ярмарка шла всем на пользу… Станица Константиновская — «Ракожары» Церковь в этой станице совсем зря стояла… Так что можно прямо сказать: из-за баловства. Раков любить печеных можно, ну а вот церковь тут, хоть и деревянная, хоть и не важнецкая, а причем? Наловили казаки раков, стали их печь недалеко от церкви, огонь по сухой травке побежал… Запылала церковь… От раков наедку мало, а если принять во внимание стоимость сгоревшей церкви, так и того — совсем один убыток получается…
Станица Владимирская — «Сова»
Лихой был священник в станице Владимирской… Охотник. Выпить любил… Песни поиграть… А когда придется, так и лезгинку поплясать, — так, конечно, чтобы никто этого не видел… Характер имел увлекающийся и непостоянный. Мыслей у него в голове бывало — целый ворох. Как был земным человеком, так — хоть и рукоположили его в духовный сан, — так им и остался. С привычками своими никак не мог расстаться… Привычка то, говорят, вторая натура… А привык он к воле, к простору, к движениям… Оно, конечно, рыбу ловить, охотиться, в цель стрелять, джигитовать, камнями швыряться, в запуски бегать — занимательное занятие… Иной голышом по воде шесть или восемь кругов выбил — и доволен… А ежели десять насчитал, пока камень по воде прыгал — так и совсем рад… А тут пришлось со святостью по степи в ризе шествовать и кадилом махать, идти впереди крестного хода. Ветерок волосы шевелит, солнышко пригревает, небеса чистые, чистые… Певчие поют… И задумался поп, дышит полной грудью… Простор… благодать… Забылся он… И, рассказывал очевидец, вылетела впереди его сова. Увидел ее поп… — Нагнуться — думает — улетит, проклятая, не успеешь камнем попасть в нее… Почувствовал, что у него есть в руке что-то тяжелое, и пустил сове в след… Глядят все и что же видят? летит за совой серебряный крест… Очень тут весь Крестный Ход на попа обиделся. — Совы ради крест забросил… Когда искали, — даже невероятно, — не нашли… И пошла после этого случая слава про Владимировскую станицу.
|