Форум Енисейских казаков

Форум ищет главного администратора
Текущее время: 19 мар 2024, 15:09

Часовой пояс: UTC + 7 часов [ Летнее время ]


Правила форума


Братья казаки !

Форум енисейских казаков – это свободная дискуссионная площадка.

Здесь, как на казачьем майдане в старину, есть место разным мнениям, полемике и критике. Как и в старину, обсуждению подлежат все вопросы, касаемые казачества, нашей жизни в современном мире.

На форуме недопустимо употребление матерных и оскорбительных слов, недопустимы высказывания против Православия и матери нашей – Русской Православной Церкви.

Требуется уважительное отношение к государству Российскому, Патриарху всея Руси, Главе государства. При критике государственных должностных лиц, Войсковых Атаманов Казачьих Войск, недопустимы хамство, клеветнические наветы, неуважительное отношение к должности и чину.

Эти же правила необходимо соблюдать и при общении казаков друг с другом.

Не желающие соблюдать требования казачьей этики, с форума будут удаляться.



Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 2 ] 
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: ЗАПИСИ ГЕНЕРАЛА П.Н. КРАСНОВА
СообщениеДобавлено: 13 ноя 2016, 16:49 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 18 мар 2012, 10:01
Сообщений: 1307
Накануне войны
Из жизни пограничного гарнизона
1937 год.


От автора

Мне не хотелось писать своих воспоминаний. Казались они мне только личными и потому — ненужными. Для меня ясно: прошлое до войны, особенно перед войной, накануне ее, и в первые полтора года войны — по сравнению с настоящим — советским, в России, и эмигрантским, за границей, в изгнании, — было яркое, красивое, счастливое и победное. То была — Рос¬сия и ее Христолюбивое, победоносное воинство, это — четы¬ре буквы с различным толкованием — «С.С.С.Р.» и его красная армия без души и внутреннего содержания. Душу в ней заме¬нила «политграмота» — марксизм, ленинизм и сталинизм... И казалось, что это каждому ясно и понятно.
Но вот стал читать воспоминания тамошних военных: Ба¬беля — «Конармия», Ракитина — «Записки конармейца», Шо¬лохова — «Тихий Дон», Хромова — «Дни Донского полка» и т. д. и т. д. и увидал, что наша старая Императорская Армия показы¬вается советскому читателю отраженной как бы в изогнутом зер¬кале, изуродованною и неверною.
Одни умышленно, из желания услужить новым господам, другие неумышленно, но по крайнему своему невежеству ри¬суют нашу старую армию совсем не такою, какою она была. Появились и в эмиграции книги о старой армии, написанные неудачниками, пессимистами, людьми, не любившими строе¬вого дела, — книга, где безотрадно рисуется жизнь в гарнизо¬нах Императорской Армии.
Мне довелось служить — и долго — в самых глухих углах Российской Империи: в Джаркенте — 1096 верст от железной дороги, в Центральной Азии, на китайской границе, почти три года, и в Замостье — 60 верст от железной дороги, на австрий¬ской границе — полгода до войны. Маленькие, глухие гарни¬зоны, далекие от начальнического глаза и, казалось бы, чуж¬дые культуры и просвещения. И там-то увидал я, как прекрас¬на была Императорская Армия, ее офицеры, казаки и солдаты. И вот, читая клевету на Императорскую Армию, я счел своим долгом не возражать на нее, не спорить с клеветниками, а фо¬тографически точно изобразить, что я видел, что я пережил и с кем я служил в крошечном Замостском гарнизоне, где я коман¬довал накануне войны 10-м Донским казачьим генерала Луковкина полком, с которым я имел высокое счастье выступить, давая характеристики своим сослуживцам, я заглядывал иногда вперед и описывал их в боях с полком, чтобы показать, как эти офицеры вели себя на страшном, кровавом экзамене войны.
Пусть читатель, прочтя эту книгу, увидит, что такое маленький гарнизон Российской армии и как в нем жили и служили, о чем думали и чем болели за полгода до Великой войны.
П. Н. Краснов

1. Счастье командовать полком

Как-то вечером, уже в эмиграции, в Шуаньи, после обеда, ныне в Бозе почивающий Вел. Кн. Николай Николаевич обратился ко мне:
— Знаете ли, Петр Николаевич, какое самое счастливое время в жизни человека?.. офицера?..
И, не дождавшись моего ответа, продолжал:
— Время командования полком. Командир полка — творец своего полка. Он как художник, как поэт — все доступно его широким замыслам. Он создает свой полк и украшает его. Он воспитывает его и вливает в него свою душу. Когда вы командуете эскадроном — вы связаны командиром полка, но, когда вы — командир полка... Как многое вам доступно, как много можете вы сделать!..
Великий Князь замолчал. Никто не прерывал его молчания. В маленькой гостиной было тихо. Великий Князь, казалось, вспоминал счастливые годы своего командования Л.-Гв. Гусарским Его Величества полком.
Я имел высокое счастье последовательно командовать двумя полками — 1-м Сибирским казачьим Ермака Тимофеева полком почти три года и 10-м Донским казачьим генерала Луковкина полком 18 месяцев, из них десять месяцев во время Великой войны.
И я в полной мере согласился со словами Вел. Кн. Николая Николаевича. И в том и в другом полку я испытал счастье творчества, счастье работы с офицерами и казаками, в мире — для создания доблестного, красивого и стройного полка, на войне — для создания с ним победы...
А какое счастье может сравниться со счастьем победы?!.

2. Мое назначение командиром 10-го Донского
казачьего генерала Луковкина полка

Приказ о назначении меня командиром 10-го Донского казачьего генерала Луковкина полка состоялся 15 октября 1913 г. Я узнал об этом из телеграммы, посланной мне моей женой из Петербурга и заставшей меня в г. Верном, где я был, возвращаясь из отпуска, после лечения болезни, в Джаркент.
Сдача полка, прощание с горячо полюбившимися мне удивительными Сибирскими казаками, наконец, обратный путь — 1096 верст от Джаркента до станции Кабул-Сай, в самую распутицу; помню, один перегон, всего 8 верст, меня везли в телеге, запряженной вместо тройки шестью лошадьми, мы тащились 4 часа, делая едва 2 версты в час, лёссовая почва обратилась в жидкий розово-серый кисель, в котором передние колеса совершенно утопали, а лошади проваливались почти по брюхо, — все это прошло, как в смутном сне.
В конце ноября я был в Петербурге. В день моего приезда хоронили ген. Сахарова. Когда я вышел с перрона на длинный чистый двор — против Николаевского вокзала стоял в строю Л.-Гв. Семеновский полк. Я успел перейти площадь и подняться в номер гостиницы «Северная», занятый для меня женой, когда из ворот вокзала тронулось погребальное шествие. За Л.-Гв. Семеновским полком шел Л.-Гв. Атаманский Е. И. В. Г. Н. Ц. (Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича. — Прим. ред.) полк — полк, в котором я начал службу и прослужил девятнадцать лет. Я первый раз увидел его на одномастных лошадях и в новой форме — в киверах с косыми белыми султанами, с этишкетами, выпущенными из-под голубого погона.
Какая красота! Мучительно сладко сжималось мое сердце, когда медленно, под звуки шопеновского марша, в колонне по шесть, проходили Атаманцы через Знаменскую площадь, направляясь на Невский. Всех офицеров, вахмистров, сверхсрочных урядников и многая трубачей я знал... «Мои!.. мои!.. родные мои Атаманцы!..
Петербург был в молодом белом снегу, небо серое, чуть припархивал редкий и мелкий, словно прозрачный, снежок. Длинной широкой серо-голубой лентой уходил полк, и была в нем для меня несказанная красота воспоминаний молодости. Точно показался мне в последний раз во всем своем парадном великолепии, на пороге нового этапа моей жизни, где меня ожидал армейский полк, глухая стоянка — словом, «маленький гарнизон»...

3. В Петербурге

В Петербурге меня задержали. Выходили новые кавалерийские уставы, и нач. штаба ген.-инспектор кавалерии, ген.-майор Дистерло поручил мне просмотреть и проработать 1-ю часть Строевого казачьего устава.
Я торопился к своему полку, у меня были дела в Петербурге: я предназначался на должность помощника начальника Офицерской кавалерийской школы и почти каждый день бывал в школе у ее начальника, ген.-майора Химеца.
Я вставал в 5 часов утра и в номере гостиницы, за маленьким письменным столом при свете лампы, резал страницы устава клеил их на листы бумаги, писал новые параграфы на смену устаревшим и, делая все это, думал о своем полке, ожидавшем меня в Замостье.
С 8 часов утра начинался хлопотливый день. Поездки по начальству, в школу, к родным и близким, ибо все корни мои были петербургские, в штаб генерал-инспектора с готовыми параграфами устава на утверждение и, когда выпадал свободный вечер, — театр. Я знал — в Замостье нет ни театров, никаких развлечений. То, что называлось l'armie profonde — глубокая армия.

4. К полку

Из Петербурга в полк надо ехать через Варшаву, на Травники, а оттуда 60 верст по прекрасному, «стратегическому» шоссе, мощенному особенным кирпичом — «на ребро», на лошадях, в Замостье.
В первых числах декабря я выехал, наконец, из Петербурга. Поезд в Травники приходил в 8 часов утра.
Петербург я оставил в снегу и морозе, в его прекрасном, зимнем, серебряном одеянии искрящегося инея, в Травниках — теплая, поздняя польская осень. Зелень озимей, недальний, матерый сосновый бор и прямые шоссе — одно поперек железной дороги, другое некоторое время вдоль нее — на Красностав, Замостье и далее, к австрийской границе, на Томашов.
Незадолго до моего назначения, 10-м полком командовал мой однополчанин — Атаманец полковник Св. Гр. Греков, человек многосемейный и чадолюбивый. От него в полку осталась прекрасная, большая, удобная коляска на железном ходу — в ней возили детей по корпусам и гимназиям. Запряженная четвериком в ряд сильных и рослых караковых лошадей войскового Войска Донского Провальского завода, эта коляска с казаком на козлах, в полушубке и папахе, при башлыке, ожидала меня на станции.
Погрузился я с женою в нее, казак натянул вожжи, лошади с места взяли дружной, ровной, крупной рысью, зажурчали по ровному кирпичному настилу колеса, сосновый бор дохнул лицо сырой прохладой мхов, запахом гриба и можжевельника. Я смотрел то на часы, то на верстовые столбы. Колеса гудели ровно, в перебой цокали подковы лошадей по камням, и каждый час, точка в точку, проходило пятнадцать верст. Коляска шла, как машина. И вот уже показались с левой стороны шоссе высокие каменные дома Красностава, широкая панель, фонари — все такое странное среди лесов и полей.
Лошади сами остановились у дверей прекрасной варшавской цукерни, кондитерской, какая и в Петербурге, на Невском, была бы у места. Сквозь громадное зеркальное окно глядели тарелки со всевозможными пирожными, булочками, пончиками, берлинскими пышками, венскими вафлями, шоколадом и конфетами. Здесь полагался лошадям получасовой отдых, а пассажирам чай, кофе или шоколад.
И опять гудели колеса, сосновый лес сменялся дубовым и буковым, черные голые яблони-кислицы и дикие груши бульваров росли по краям шоссе, и верстовой столб каждые четыре минуты проплывал мимо, отсчитывая пройденный путь. Лошади не прибавляли, не убавляли хода, они не вспотели, и в утомительном однообразии поблескивали, мелькая в воздухе, их подковы.
Замостье открылось кварталом новых, высоких, краснокирпичных «инженерных» построек — казарм 66-го пехотного Бутырского и 13-го Донского казачьего генерал-фельдмаршала кн. Кутузова Смоленского полков, стоявших чинными покоями за обширными полковыми плацами. Проехали мимо них, потом вдоль большого песчано-глинистого плаца, за ним сейчас же показался город-игрушка — Замостье. Коляска въехала в маленькую узкую улочку и остановилась у каменного белого трехэтажного здания, не без претензий построенного, с угловой башенкою, висячим балкончиком — местной гостиницы.
Командир полка прибыл к своему полку.

5. Первые впечатления

Я только что успел привести себя в порядок, достать из чемодана мундир, ввязать в него эполеты, вдеть портупею и перевязь и продеть орденскую колодку, как в номер постучали. Ко мне явился с рапортом вр. командующий полком, помощник по строевой части — полк. Хорошилов.
Высокий, толстый, с черными, похоже, крашеными волосами, усами и густыми бровями, с выкаченными круглыми глазами, в полной, парадной форме, с подчеркнутой аффектацией почтительности, он доложил мне, что «происшествий в полку никаких не случилось», и подал рапорт о списочном состоянии полка.
— А почему вы, полковник, являетесь к своему командиру полка не по форме одетым?..
Черные острые глаза полк. Хорошилова беспокойно забегали. Он оправил на себе тугой серебряный шарф, одернул шашку и помялся на месте.
— То есть, господин полковник!.. — выдавил он из себя хриплым голосом.
Нужно сказать, что я с юных лет впитал сознание, что военное дело состоит из тысячи мелочей и ни одна не должна быть упущена. Так воспитало меня 1-е военное Павловское училище так было в Л.-Гв. Атаманском полку, где я прошел так называемую «ширминскую» школу. С 1896 по 1903 год Л.-Гв. Атаманским полком командовал генерал-майор Ширма, бывший лейб-драгун, еще того времени, когда гвардейские драгуны стояли в Кречевицких казармах Новгородской губернии. Генерал Ширма воспитал нас на мелочах, мы были то, что называется «уставными трынчиками» военного дела, и были приучены подмечать всякую мелочь в одежде, приеме, построении, маневре.
— На ваших эполетах нет номера полка. Мы должны этим номером и именем своего доблестного шефа гордиться. Будьте любезны передать это и господам офицерам — на эполетах и на погонах должен быть, как то Высочайшим приказом установлено, номер полка... Садитесь, полковник.
Дальше пошел разговор о полке. Я поблагодарил за любезную посылку за мной лошадей на ст. Травники, выразил восхищение экипажем и видом лошадей и, между прочим, спросил, где мне полагается жить?..
— Жить, г-н полковник, собственно говоря, вам негде. Мы никак не ожидали, что вы так скоро приедете.
— Вот так-так! Высочайший приказ о назначении меня командиром полка, а моего предшественника, полковника Генерального штаба Лащилина, командиром бригады состоялся в середине октября, я приезжаю в декабре, через два месяца, и... меня не ждали!
— Вы были, г-н полковник, так далеко. И полковница Лащилина все не может очистить квартиры и уехать. Вы сами понимаете... Дама-c!..
Это я понимал. Этот, так сказать, «дамский» пункт никакими уставами предусмотрен не был, но считаться с ним приходилось всегда и везде.
— Я слыхал, что начальник дивизии хочет вам предоставить временно квартиру начальника штаба дивизии, очень хорошая, между прочим, квартира, она, правда, меньше командирской, всего пять комнат, но комнаты громаднейшие и в саду-с. А вновь назначенный начальник штаба, как слышно, приедет не скоро. Вас двое. Вам там даже будет удобнее.
И точно — временно предоставленная мне квартира начальника штаба дивизии была великолепная. Она помещалась в огромном здании, бывшем дворце графов Замойских, в левом его углу, внизу, и состояла из пяти высоких дворцовых покоев окнами выходивших на гарнизонный сад с одной стороны, с другой — на овраг, отчасти обращенный в сад. У нее был свой отдельный, и очень красивый, вход. Единственным недостатком ее было то, что в ней появлялось привидение, какая-то «белая дама». Впрочем, ни я, ни сменивший меня в ней начальник штаба полковник Бензенгр, ни наши жены этого привидения так никогда и не видали.

6. Замостье

В недавнем прошлом, однако три четверти века тому назад, Замостье — крепость времен Императора Николая I, вобановской фортификации, бастионного фронта, с глубокими рвами, высокими земляными валами с эскарпами, контрэскарпами, равелинами, вынесенными за гласис, каменными казармами, с амбразурами вместо окон. В более далеком, времен Александровских и Екатерининских, — богатое имение графов Замойских с громадными дворцами, костелами и графскими службами; в еще более отдаленном, во времена царя Алексея Михайловича — крепость, опора поляков против малороссийских казаков. В ее окрестностях показывали могилу Андрея, сына Богдана Хмельницкого. Весь город — красочная история XVII и XVIII веков. Он расположен на плоском холме, возвышающемся над бесконечными болотистыми лугами и морем лесов, хвойных по направлению к Звержинцу и мешаных по холмам, идущим к Томашову и Грубешову. Вдали от железной дороги, Замостье точно застыло в тихой, глубоко провинциальной жизни.
Город маленький — пройти из одного конца в другой — пять минут, обойти кругом — двадцати минут достаточно. Весь каменный, сжатый, как все европейские города, устремленный вверх, а не вширь, с прекрасными мостовыми, с водопроводом и канализацией, но тогда еще без электричества, — оно должно было прийти зимою 1914/15 года; война помешала.
По краю холма, в стороне от города и впереди него, стоял длинный, старинный, растреллиевской архитектуры, бледно-розовый старый дворец гр. Замойских. В нем помещались: справа — большой гарнизонный приемный покой и над ним гарнизонная церковь, в середине, внизу — штаб 1-й Донской казачьей дивизии и управление Донского арт. дивизиона, над ним, в «бельэтаже», квартира начальника дивизий. В третьем этаже и в боковых флигелях были казармы дивизионной конно-саперной сотни, писарей штаба дивизии я квартиры штабных офицеров. С левого блока, поперек замка, стояла длинная белая постройка — бывшие конюшни графов Замойских, теперь переделанные в уютное офицерское собрание 10-го Донского казачьего полка. Обширный прямоугольник, образованный этими постройками, был занят гарнизонным садом. Старые, раскидистые дубы и высокие каштаны, заросли кустов сирени, акации и жасмина, белая акация и клены — летом красивыми зелеными купами обрамляли розовые стены дворцовых построек. Справа, за садом, над речкой Лабунькой, стоял древний, XV века, польский костел, и перед ним три дуба, считающих за собою не одну сотню лет. По воскресеньям в тени этих дубов-великанов располагалось немало панских колясок, карет, тяжелых балагул и легких фаэтонов, запряженных нарядными польскими полукровками. Широкая улица-проспект отделяла город от сада. Вдоль него были казенные постройки: дом коменданта — бывший приорат, в нем помещались уездное казначейство, квартира уездного начальника и на втором этаже — моя будущая квартира. Дальше, в одну сторону были мужская и женская гимназии в прекрасных каменных четырехэтажных домах, в другую — казармы и квартира командира 7-й Донской казачьей батареи полк. М. М. Иванова. За этими домами укрылся город Замостье. Широкая квадратная рыночная площадь, обрамленная чахлыми деревьями, имела по одну сторону величественный магистрат XVII века, с высокой башней и с лестницей подковой, как в Фонтенбло. На этой лестнице отцы города приветствовали царя Петра Алексеевича, когда тот ехал за Гранину. Два других фаса были образованы гостиным двором с крытой галереей, с маленькими еврейскими лавками, где можно было иметь все — от фортепьяно и плугов до крошечных дамских часиков, от телег, хомутов, дегтя и гвоздей до пудры и духов. Господин Мандельторт торговал парфюмерией и аптекарскими товарами — он же устроил мне в рассрочку пианино; у господина Ная, нашего полкового поставщика и подрядчика, были склады овса и сена. Если чего в гостином дворе не оказывалось — вам предлагали сейчас же достать.
— Из Варшавы!.. Ну да, конечно, из Варшавы!.. Замостье, пан полковник, так это же есть немножечко тоже Варшава. Ну, скажем, столечко — Варшава!
Мне понадобились перья. Я писал всегда 86-м номером. Зашел в бумажную лавку, такого номера не оказалось.
— Так вы скажите, какой вам надобен? Ах, ну 86-й! Так вы так и сказали. Наверно, и я мог бы догадаться, что пан полковник пишет 86-м номером. Ну, так я же мог бы спросить у пана адъютанта Бочарова. Они таки должны знать, какими перьями пишет пан командир. Ну, так завтра уже у вас будут такие перья. Надо, чтобы пан полковник был-таки доволен. В этом секрет коммерции.
И «пан полковник» был доволен — на завтра ему принесли перья 86-го номера, те самые, какими он писал двадцать пять лет.
По субботам низкие и узкие галереи, мощенные вдоль грубыми досками, наполнялись шумной еврейской толпою. Жаргонное горготание слышалось по всей площади» Еврейские девицы, в белых платьях, с тугими, густо-черными косами с лентами и удивительно белыми лилейными шеями и слегка обнаженными плечами летом, зимою в мехах, ходили, окруженные гимназистами, взад и вперед по этой галерее. Тут шел веселый еврейский флирт, и я — мне приходилось проходить через весь гостиный двор, когда я шел в полковую канцелярию, — предпочитал идти стороною, по площади.
За рынком — узенькая улочка, шагов на триста, два маленьких квартала — вот и все Замостье.
По Томашовскому шоссе было «Новое Замостье» — десятка три деревянных домов в садах, уютного дачного вида. В них жили командир нашей второй бригады генерал-майор Кунаков и несколько офицеров гарнизона, не доставших квартир в городе.

7. Расквартирование полка

10-й Донской казачий полк был разбросан по всему Замостью. После Джаркента, где сотня от сотни стояли на две-три версты расстояния, где две сотни помещались в Верном, в 324 верстах от штаба полка, а одна в Кольджате, в горах Алатау, в 111 верстах от Джаркента, такое расположение мне показалось даже тесным.
1-я и 2-я сотни и полковая учебная команда помещались в упраздненном после Польского восстания 1831 года, большом католическом соборе. Его колокольня и купол были сняты, сам костел был переделан в трехэтажное здание. В первых двух этажах стояли 1-я и 2-я сотни, в третьем — полковая учебная команда. В бывшем доме ксендза помещалась полковая канцелярия и команды писарей, трубаческая и нестроевая, а во дворе были полковая кузница, оружейная, сапожная, седельная и прочие мастерские и полковая хлебопекарня. От нее во дворе всегда стоял вкусный запах свежеиспеченного хлеба.
Конюшни этих частей помещались в полуверсте, на лугу, за штабом дивизии, в деревянных, бревенчатых постройках, сделанных самим полком, «без расходов от казны».
3-я и 4-я сотни квартировали в каменных городских домах за гимназиями.
5-я и 6-я сотни и дивизионная конно-пулеметная команда состоявшая при полку, помещались в старых крепостных казармах в равелине. Ходить туда приходилось через глубокий и широкий крепостной ров, где были прорублены ступени, зимою, в гололедицу, очень скользкие. Казармы низкие, мрачные. Из-за толстых стен и малых окон-амбразур в них всегда бывало по-крепостному темно и уныло. Конюшни были за гласисом, в поле. Это были новенькие кирпичные конюшни, только что построенные для полка инженерным ведомством. Я их и принимал от подрядчика.
При приеме этих конюшен я нарвался. В строевых частях существовало предубеждение против инженеров-строителей и всякого рода подрядчиков. «Наживаются, мол, — а сами строят кое-как»...
Я принимал конюшни, как полагается, комиссией, в которую входили, мой помощник по хозяйственной части войсковой старшина Иван Николаевич Фарафонов, человек честнейший, ревнивый к полковым интересам, берегущий казенную и казачью копейку как зеницу ока и, именно в силу этого, особенно предубежденный против инженеров и подрядчиков, и командиры сотен и команды, кому предназначались эти конюшни.
— Узки станки... Как туда лошадь поставить? — говорили мне под руку члены комиссии.
И точно — станки были уже, чем в Л.-Гв. Атаманском полку и в Офицерской кавалерийской школе.
— А какие перекладины поставлены, — мрачно бурчал Фарафонов, — да она (лошадь) вставать будет — враз поломает, а мы чини!
— И не покрашены.
— Совершенно кривые.
Словом — все было плохо. «Нам бы дали эти деньги, мы бы гораздо лучше построили... Инженеры, называются?..»
Составили мы акт, и я отказался принимать конюшни. Через неделю приехал из дистанции инженерный полковник. Все было сделано согласно с планом и ведомостью, где точно были указаны и ширина станков, и толщина жердей, и что должно быть крашено, и что не надо было красить. План и ведомость были утверждены штабом дивизии и инженерной дистанцией.
Мне пришлось выслушать много едких слов на тему о том что «не дворцы же строить для казачьих лошадей... все предусмотрено законом... капризов исполнять не приходится»... Я был принужден принять конюшни, а потом каждую неделю своими средствами чинить их, заменять вальки и «приспособляться»... Виновата была тогдашняя общая тенденция, вызванная постоянными урезками сметы военного министерства — давать минимум того, что надо дать.
По одну сторону Замостья, за рекою Лабунькою, мелкой, с узким пешеходным мостиком, на болотистой низине был грязный и топкий плац для конных учений. Он полого спускался к болоту, и, когда рассыплешь четыре сотни в лаву, — дальний фланг увязает в болоте. Про этот плац в Замостье существовала легенда: шла летом босая баба и напорола пятку о что-то острое. Стала глядеть — торчит копье казачьей пики. Стали то место раскапывать, а там целый конный казак оказался. Осенью как утонул в болоте, так о нем никто и не спохватился.
По одну сторону плаца было наше казачье стрельбище.
У въезда в Замостье, наверху, был небольшой пеший плац. Он примыкал к городу, был немного посуше и назывался Бородинским, вероятно, потому, что раньше в Замостье был расквартирован 68-й пех. Лейб-Бородинский полк.

8. Прием полка

На этом Бородинском плацу я на другой день по приезде в Замостье принимал полк.
Полк выглядел прекрасно. Казаки были одеты в собственное обмундирование — в шинели и папахи, при караульной амуниции. Уже тогда между полками и окружными станицами на Дону было соглашение — станицы через военных приставов и окружных атаманов сами заготовляли обмундирование и снаряжение для казаков в своих мастерских и военно-ремесленных школах, казаки перед командированием в полки заказывали или покупали обмундирование в этих мастерских. Станицы имели возможность покупать прямо на фабриках сукно и весь нужный приклад, этим достигалось полное однообразие казачьего обмундирования, чего раньше, когда казак обмундировывался «домашним» способом, не было.
Прекрасный хор трубачей (нештатный) с белым никелированным инструментом, с капельмейстером и — о чудо! — русским — А. М. Кузько (обыкновенно в полках капельмейстерами были немцы, чехи и евреи), шесть сотен и пулеметная команда сотни по 16 рядов во взводах — пограничные казачьи полки содержались всегда не только в полном штатном составе, но имели запас сверх штата, имея в виду 6-часовую мобилизацию, — веселые, бравые и в большинстве красивые лица казаков, с лихо заломленными набок папахами с алым верхом, — все это радовало глаз. Люди были мельче, чем в Л.-Гв. Атаманском полку, но и суше, тоньше, могу сказать — элегантнее. Полк формировался из казаков Донецкого округа, главным образом из Каменской, Гундоровской, Усть-Белокалитвенской и Луганской станиц, где легкая подмесь малороссийской крови — неизбежное следствие хохлацких слобод, вклинившихся в станичные юрты, — смягчила и украсила черты казачьего лица.
На офицерах — новые светло-серые плащи (пальто) и у всех на серебряных погонах цифра «10» — у кого вышитая, как полагается, золотой канителью, у кого набивная, штампованная, из бронзы. Вчерашний мой разговор с полковником Хорошиловым сказался. «Господа», не имевшие номера на погонах, спешно его наставили. Еврейские лавочки все имели наготове «из Варшавы» и вчера бойко поторговали накладною цифрою «10».
Обычный опрос претензий. Таковых заявлено не было. И это тоже было приятно. Полк показался «чистеньким».
Церемониальным маршем прошли, как идет в упряжи застоявшаяся лошадь. Видно, давно не ходили, но это дело поправимое. Это всегда так бывает при «халифах на час», т. е. когда один командир сдает полк, а другой полк принимает, — бывает, так сказать, некоторый антракт, когда часть распускается,
Был легкий мороз, гололедка. Марш звучал резко, и казаки проходили, старательно равняясь и отбивая ногу. Не было того, чего хотелось с точки зрения «трынчика», гвардейского, может быть, даже немного и пехотного требования. Чтобы шаг был полтора аршина, чтобы шли свободно, не теснясь, чтобы рука сгибалась мягко и шашки одновременно отблескивали, а поворот головы был лихой — левое ухо на воротник, подбородок задорно приподнят, ну и прочее соответственно, как полагается, но я понимал: все это придет скоро. Материал-то был восхитительный!
После обеда была выводка.
«Халифат» отзывался и на лошадях. Тела были пестрые, больше средние, были и вовсе худые — не отошли еще после осенних маневров. Лошади обросли зимней шерстью, и было видно, что они начищены «к выводке». Кое-где была запущена ковка, «таких мелочей, как подпаленные уши, подбитые гривки и «бронза» на подковах — словом, того кондитерства выводки, какое мы знали в Л.-Гв. Атаманском полку и в Офицерской кав. школе, здесь, очевидно, никогда не знавали. Но все это было дело наживное — все это можно было поправить и создать в 4— 6 недель. Налицо было самое существенное — лошади были великолепные. Такие лошади и в любом кавалерийском полку были бы украшением. Рослые полукровки — 2 аршина 2 1\2 - 3 вершка, так называемые «приплодки станичных табунов», т. е. дети уже скрашенных английской кровью казачьих полурабочих, полустепных кобыл и почти чистокровных жеребцов войскового Войска Донского Провальского завода, — они были легки, нарядны, горячи и резвы — настоящие казачьи лошади. Подобраны они были в полку по мастям. В 1-й сотне лошади были светло-рыжие, с белыми отметинами на лбу и белоножки, хоть прямо станови в Л.-Гв. Уланский ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА полк — загляденье, а не кони! — и самые худые, потому что самые резвые, нервные и кровные, они плохо держали тело; во 2-й сотне — темно-рыжие и бурые, без отметин; в 3-й — вишнево-гнедые, легкие и тоже, вследствие большой кровности, худоватые; в 4-й — караковые — красота, а не сотня; в 5-й — серые; в 6-й — вороные, и очень хороши были лошади, любовно подобранные со всей дивизии ее начальником в конно-пулеметной команде. Как казачьи, так и артиллерийские от двуколок и вьючные они были все гнедые и рослые. Когда вся эта слишком тысяча лошадей прошла мимо меня с остановкой каждой лошади, с показом ее: «А ну проведи!.. а ну поставь!..» — восторгом билось мое сердце. С такими людьми, с таким конским составом можно работать как лучшая стратегическая конница. Никакие рейды их не испугают. Это уже теперь мое дело, моя обязанность, мой долг и моя радость создать, скрепить, вылепить из этого настоящий Донской казачий полк.

9. Первые шипы

Вечером я запросто был у начальника дивизии генерал-лейтенанта Алексея Львовича Вершинина. Генерал Вершинин был моим товарищем по Атаманскому полку и моим бывшим командиром. Он был человеком, с которым я, по пословице, «пуд соли съел». Когда я юнкером являлся в полк — Вершинин был штабс-ротмистром и полковым адъютантом. Он помогал мне в моих первых шагах в полку; вместе с ним я искал себе лошадь; в семье его я был своим человеком и теперь пришел к нему, уже после официальной явки, как к старому другу и советнику, как к «Алексею Львовичу».
За вечерним чаем я передал ему свои восторженные впечатления от внешнего вида полка, от людей и лошадей, от обмундирования и снаряжения.
— Особенно порадовало меня, что не было заявлено претензий.
— Погодите радоваться.
— А что?..
— Да вот увидите... Но ничего не предпринимайте сами, не поговорив, не посоветовавшись со мною... Вы, хотя уже и командовали полком, но здесь вы человек новый, а у нас что город — то норов, что деревня — то обычай. В каждом военном округе свои нравы.
Ген. Вершинин круто переменил разговор и перешел на воспоминание петербургской жизни и службы. Нам было о чем вспомянуть.
На другой день, с частной почтой, поданной не в канцелярию, а на мою квартиру, я получил два анонимных письма. В гвардии был обычай — анонимные и псевдонимные письма, не читая, рвать, но я уже слышал, что в Киевском воен. округе, со времен ген. Драгомирова, по анонимным письмам приказано было производить расследование. Слышал я, что и в Варшавском округе такими письмами не пренебрегали.
Я прочел эти письма.
Написаны они были грамотно, простым казачьим языком, прилично по форме изложения и касались двух командиров сотен. Жалованье и ремонтные деньги не выдавались казакам уже более трех месяцев, были задержаны денежные переводы и письма... Неблагополучно с фуражом... Словом — судебное дело.
Я пошел к генералу Вершинину.
— Я этого ожидал, — сказал мне начальник дивизии. — Я это знал и хотел посмотреть, как с этим разберется молодой командир полка.
— Но почему казаки не заявили претензий на опросе? Писать анонимные письма!.. Какая это гадость! Что же делать? Как отдавать под суд по анонимному доносу!..
— В нашем дисциплинарном уставе точно указан способ принесение жалобы на начальство, — спокойно сказал Вершинин. — Но... Жизнь этот способ забраковала. Претензия, заявленная на смотру, всегда кладет отпечаток какого-то неблагополучия на полк. В 10-м полку заявили претензии! Мы тут все на виду. Казаки крайне самолюбивы, им честь полка, а, следовательно, и честь округа их выше всего... Кроме того, тут еще и «страх иудейский». Заявить претензию приходится открыто. И сотенный командир, и вахмистр, и взводный — все будут видеть или, во всяком случае, знать, кто именно заявил претензию, ну и, значит, могут всегда так или иначе допечь жалобщика. Надо много мужества, чтобы заявить претензию. Храбрых людей много, мужественных — раз, два и обчелся. Вот жизнь и выработала этот подленький способ искать правды, писать анонимные и подметные письма. Способ гадкий, ибо соблазнительный, при нем так просто оклеветать неприятного начальника. Но я знаю, Петр Николаевич, что тут не клевета. До вас в полку шла большая карточная игра, и вам ее надо совершенно прекратить. Для вас это легче легкого, ибо вы сами в карты не играете.
— Но как же покончить с этими господами?
— Покончите и с ними. Только тихо, по-Божески с ними покончите, как этого и хотели писавшие вам письма, и, уверяю вас, вовсе не плохие казаки. Они писали не для суда. И если вы доведете дело до суда, они первые вас подведут. Все казаки дружно отрекутся от всего, как один покажут, что они все и всегда получали сполна и премного довольны своими командирами сотен. Такие случаи бывали. Тем более что один сотенный командир и без того уходит в январе на льготу, а другой — один из лучших ваших командиров сотен и горячо любим казаками. Черт его попутал. Вы приехали скоро и неожиданно. Приезжай вы в феврале, как мы вас тут ожидали, оба, не бедные люди, давно расквитались бы с казаками и ничего не открылось бы. Вам надо, не подавая вида, что вы читали эти письма, так через недельку, невзначай зайти в одну-другую сотню, вызвать казаков на проверку, потребовать их записные книжки и поговорить с ними. И когда сами обнаружите недочеты, вызовите сотенных командиров поодиночке к себе на квартиру и имейте с ними уже особый разговор. Дайте срока две недели... Если не будет все ликвидировано, ну тогда под суд, но уже с документами вашего личного опроса. Впрочем, я уверен, что до суда не дойдет... Это результат общего легкомыслия и... карточной игры.
Я послушался совета своего старого командира и товарища. Дней через пять я пришел в одну сотню вечером, построил людей.
— Книжки!
Все было исправно. Прошел в сотню, указанную в письме. В книжках не оказалось отметок получения жалованья.
— Почему у тебя не отмечено октябрьское, ноябрьское и декабрьское жалованье?
Молчание.
Что же ты молчишь?
— Не могу знать...
— Дурацкий ответ. Кто же знает?.. А у тебя?.. Жалованье и ремонтные ты на деле-то получил?
— Так что не выдавали.
Потом был серьезный и очень тяжелый разговор сначала с одним, потом с другим командиром. Разговор с глаза на глаз в моем частном кабинете. Были слезы, клятвы, просьба разрешить съездить домой устроить дела. Я разрешил. Через две недели по одному вызывал казаков в сотенную канцелярию, проверил снова книжки и основательно допросил каждого. Все было сполна выплачено. Один сотенный командир вскоре ушел на льготу с замаранной аттестацией, другой стал самым исправным, смелым и любимым казаками командиром. Его сотня была образцовой.

10. Помощник по хозяйственной части войсковой старшина Фарафонов

Вообще на офицерский состав полка я не мог пожаловаться. Офицеры были один лучше другого. Я затрудняюсь сказать, какие выли лучше: старшие — воспитанники Новочеркасского казачьего училища (окружного) — или молодежь из Николаевского кавалерийского и Новочеркасского казачьего военных училищ.
О полковнике Хорошилове мне много писать не приходится. Я его не поспел узнать. В январе он ушел на льготу.
Мой помощник по хозяйственной части войсковой старшина Иван Николаевич Фарафонов был человек редкой, щепетильной честности. Холостяк, совершенно не пьющий, не играющий в карты, аскет, фанатик военного дела, с одной стороны, болезненно самолюбивый ко всему, что касается казаков, и стремящийся поднять полк на недосягаемую высоту чести, доблести и благородства, с другой — насквозь знающий душу «казуни» и потому до грубости жестокий при обличении казачьих шалостей, взыскательный, берегущий казенное и казачье добро.
Он повел меня в свою гордость — полковой цейхгауз, где хранился «неприкосновенный запас» полка.
Осенью, до моего приезда, в полку была поверка мобилизационной готовности, так называемая «пробная мобилизация». Из штаба округа приезжала комиссия. Она была поражена тем, что нашла в полку. Да и было от чего.
Большой сарай цейхгауза стоял на отшибе, охраняемый двумя часовыми. Когда мы вошли в него — приятный запах дегтя и ворвани ударил в нос. На высоком стеллаже в чинном порядке висели не предусмотренные табелями, но заведенные на полковые хозяйственные суммы офицерские вьюки, по одному на каждого сотенного командира и по одному на двух младших офицеров. Запасные седла, амуниция, хомуты и упряжь обоза, все отлично прожированное и смазанное, было развешано в безукоризненном порядке. Стальные пики на весь состав полка хранились в цейхгаузе. Полк учился со старыми буковыми. Кухни и кипятильники Борю, двуколки, патронные и лазаретные повозки, парные подводы — все новенькое, на ободах колес цифры, и каждый день колеса передвигаются на одну спицу. На повозках на клеенке табели имущества и порядок укладки. Мешки с постоянно обновляемым сухарным запасом, жестянки с сахаром, чаем и солью, над каждым отметка, когда заменять, кому выдавать и сколько. Саквы, мешки и мешочки на каждого казака, все с номерами, с отметками веса. В особых шкафах, за холщовыми занавесями обмундирование первого срока. Всего не перечтешь. Чего-чего там не было на случай войны! Все заводилось постепенно, годами, выписывалось из Москвы, Петербурга и Саратова, копилось, как приданое копится невесте по Домострою. И богатой невестой оказывался мой 10-й полк.
— У нас, господин полковник, — сказал мне Фарафонов, — все готово. Хотя бы завтра в поход.
Я посмотрел на своего помощника. Он понял мой молчаливый вопрос.
— Мы не верим в возможность войны, господин полковник. Мы убеждены в разумном миролюбии нашего Государя. Да нам война и никак не нужна. Но... Господин полковник, извольте убедиться, у нас все готово!
Это «все готово» я увидал и в полковой канцелярии, когда проверял горы розовых конвертов, папок и пакетов с надписью «по мобилизации».
Мобилизационная часть полковой канцелярии внимательно следила за жизнью полка: все отпуска, все госпитальные больные, все перемены сейчас же вносились в эти готовые к отправке бумаги. Запасы наших прекрасных приграничных карт и карт австрийских до Львова и Перемышля из расчета по листу на каждого офицера и на половину урядников полка, дислокация австрийских войск с именами всех начальников, до командиров эскадронов включительно, хранилась, составлялась и поверялась в полку. И часто можно было видеть по вечерам полкового адъютанта Константина Помпеевича Бочарова где-нибудь в укромном месте в таинственной беседе с подозрительного вида евреем, а после таковой беседы появлялись исправления в дислокации и списках австрийцев в Раве Русской, в Ржешуве и других городах приграничной полосы.
Еще более оценил я эту готовность к войне, когда пошли у нас вечерние тактические занятия с офицерами и военная игра, в которой с одной стороны действовал наш XIX армейский корпус с 1-й Донской казачьей дивизией, а с другой стороны корпус ген. Ауфенберга и 6-я австрийская кавалерийская дивизия. Хорунжие и сотники моего полка — одни водили разъезды и сотни под своими именами, другие шли под подлинными именами австрийских офицеров и командовали теми самыми частями, которые в случае войны должны были быть против нас.
Все это было заведено начальником дивизии ген. Вершининым. В 1912 году в Люблине, где стояли две сотни 9-го Донского казачьего ген.-ад. гр. Орлова-Денисова полка были общие тактические занятия частей гарнизона под руководством командира XIV армейского корпуса ген. Брусилова. На них военная игра, ведшаяся ген. Вершининым, обратила особое внимание ген. Брусилова, и он назвал Люблинский гарнизон — Люблинской военной академией. Со всем этим меня знакомил Фарафонов.
В мае 1915 года он принял от меня 10-й полк... а зимою 1917 года в станице Каменской казаки-большевики убили этого честнейшего и благороднейшего казака-патриота, посчитались с ним за его строгость и педантичность.
Да, все было в полку готово к войне.
Хотели мы войны или нет? Военных часто обвиняют, что это они главная причина возникновения войн.
Их честолюбие, их славолюбие, даже будто корысть — увлекают их на войну
Хотели мы войны?
Сложен и труден ответ на такой вопрос. Коротко сказать, — Конечно, нет. Мы не хотели, потому что мы-то, как никто, а такие, как я, пробывшие полтора года на войне с японцами, особенно остро ощущали, что такое война во всем ее безобразии. И мы ее не хотели.
Хотеть войны — это значило желать разрушения всего этого, какими трудами и многими годами непрерывной работы созданного. Ведь мы все подлинно любили своих казаков, как редкая мать любит своих детей. Война — это гибель этих людей, уход их из жизни — навсегда. А мы были ответственны за них и перед Войском, и перед их родителями и женами, которых многие из нас знали. Война — это потеря и порча всего этого имущества, накопленного с такими заботами и так любовно. Не говорю уже про свое личное. Ведь каждому из нас при 6-часо-вой-то мобилизации грозила мгновенная разлука с семьею и гибель домашнего очага, своего уюта, тоже создававшегося постепенно, годами, любовно, где каждая мелочь — какое-нибудь кресло, туалет жены, картина, охотничье ружье — имела свою историю и таила в себе прелесть воспоминания.
Мы не могли хотеть войны, и мы — строевые начальники — ее не хотели.
Ордена, чины, усиленный оклад содержания — все то, в чем нас обычно так страстно обвиняют пацифисты: «генералы продались, чтобы воевать», конечно, имели, особенно у молодежи, свою притягательную силу — какой хорунжий не мечтал о беленьком крестике, да и только ли хорунжий?!. Но все это — мечты о подвигах, «блага» жизни, жалованье по окладу военного времени, чины — все это, в общем, было таким ничтожным по сравнению с тем огромным, что отбирала от нас война, так что — мечты мечтами, а войны мы все-таки никогда серьезно не желали.
Но было у нас, однако, у кадровых офицеров, людей военной касты, так сказать, людей, отдавших всю жизнь военному делу, одно совсем особенное чувство. Мы сознавали, что теперь мы готовы к войне и мы знаем, что такое война и как на ней нужно поступать. У нас не повторятся ошибки Русско-Японской войны, и потому было сознание, что теперь-то мы победим, хотя бы и самих немцев, о непобедимости которых мы были наслышаны со школьной скамьи. И было это чувство подобно чувству школьника перед экзаменом из какого-нибудь особенно трудного предмета. И страшно... и хочется быть вызванным, потому что знаешь, что ответишь хорошо.
Мы знали, что на новой войне мы ответим хорошо... на двенадцать баллов!
Как переменилась Русская армия, после Японской войны! Нельзя и сравнивать того, что было, с тем, что есть. Я помню Донские армейские полки за год до Японской войны, на больших курских маневрах. Плохие лошаденки, небрежная, неряшливая седловка, оборванные вьюки, сосновые пики различной длины, потому что они ломались, и ломались обычно на конце, где петля, и их не заменяли, но перевязывали петлю к обломку и такие пики производили впечатление игрушечного дреколья; на маневре жиденькая одношереножная лава, вялое гиканье, стрельба с коня и джигитовка. В пехоте — густые цепи, близкие поддержки в сомкнутом строю, атака с музыкой и барабанным боем, плохое самоокапывание, батареи на открытых позициях, выровненные, как на картинке, — все это теперь, а прошло едва десять лет, казалось нам точно прошедшим веком.
У нас было все новое и по-новому. Мы знали между тем, что соседей наших это новое почти не коснулось. И потому в общем нежелании войны было и некоторое хотение помериться силами, держать экзамен, ибо знали мы, что на этот раз выдержим и победим.
В Японскую войну кавалерия выступила без биноклей, даже и у офицеров. Теперь И. Н. Фарафонов в полковом цейхгаузе с гордостью подвел меня к стене, увешанной длинными рядами биноклей в футлярах.
— Эти, в желтой кожи футлярах, цейсовские — на всех офицеров полка, — сказал он мне. — А те, в черных, очень хорошие призматические — на урядников полка...
И вот в душе боролись сложнейшие чувства: с такими людьми и лошадьми и с таким богато снаряженным полком мы, несомненно, победим... И нам хотелось победы. Но, победив, мы потеряем и людей, и лошадей, и все это снаряжение и имущество... Болью сжималось сердце, ибо с чем останешься?
— Так вы думаете, Иван Николаевич, — выходя из цейхгауза, сказал я, — войны не будет?
— Кто знает это, кроме Бога. Но верю — Государь не допустит войны. Ну а когда все это в войне потеряем? Что останется? Вы знаете, что «дома» делается. Пропаганда и брожение придавлены, но они идут, а если мы все это потеряем, — Фарафонов широким жестом показал на цейхгауз, у которого полковой каптенармус с разводящим навешивали замок и накладывали печати, — с чем и с кем мы пойдем бороться с подлинными врагами России?..

11. Командиры сотен. Бои у Дуба,
Ивановиче и Чертовчика

Какая прелесть были мои сотенные командиры, начальник конно-пулеметной команды, начальник команды связи и полковой адъютант!.. В каждом в той или иной мере отразились те необычайные, блистательные черты, которыми отличались русские офицеры ИМПЕРАТОРСКОЙ армии и за которые так звонко сказал про них наш Суворов: «Господа офицеры, какой восторг!»...


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Re: ЗАПИСИ ГЕНЕРАЛА П.Н. КРАСНОВА
СообщениеДобавлено: 04 дек 2016, 04:58 
Не в сети
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 15 мар 2015, 07:11
Сообщений: 12
Библиография генерала П.Н. Краснова (самая полная на сегодняшний день):

http://spgk.kz/maksim-ivlev/692-opyt-bi ... ova-2.html


Вернуться к началу
 Профиль  
 
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 2 ] 

Часовой пояс: UTC + 7 часов [ Летнее время ]



Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Перейти:  
cron
Powered by phpBB © 2000, 2002, 2005, 2007 phpBB Group
Вы можете создать форум бесплатно PHPBB3 на Getbb.Ru, Также возможно сделать готовый форум PHPBB2 на Mybb2.ru
Русская поддержка phpBB